Вольтер был истинным источником просвещения восемнадцатого столетия – именно он во множестве форм и образов пробудил в современном ему поколении сознание силы и прав человеческого разума. К нему можно применить его же слова, великодушно сказанные им о славном его современнике, Монтескье: «Человечество растеряло документы на свои права, а он отыскал и возвратил потерянное». Восемьдесят томов, написанные им, послужив средством для нового возрождения к жизни, представляют теперь памятник этого возрождения. Едва ли найдется одна страница среди этих бесчисленных листов, отлившаяся в обыденную форму. Нет мыслителя, который в большей мере, чем он, мог бы считаться действительным творцом своих произведений.
В области чисто художественной литературы Вольтер является одним из числа немногих великих мастеров, а в стиле остается до сих пор верховным властелином. Вольтер явился страшной силой не потому только, что его способ выражения не имел себе равного по ясности, и не потому даже, что его взгляд отличался необыкновенной проницательностью и дальновидностью, а потому, что он видел многое новое, чего другие люди искали только наощупь. В вопросах искусства Вольтер не был революционером – в этой области он остался верен традициям господствовавшего тогда во Франции классицизма, в духе которого написаны все его трагедии. Из его беллетристических произведений наиболее известна повесть «Кандид, или Оптимизм», в которой им осмеивается пошлый оптимизм школьных философов.
Повесть отразила пессимистическую обстановку Семилетней войны и некоторое разочарование автора в эффективности философии. Его попытка «просветить» зачинщика войны, Фридриха Великого, закончилась бегством писателя из Прусской державы. Причины кровопролитного конфликта, поставившего под ружьё миллионы солдат в разных уголках Европы и требовавшего от них убивать друг друга, были труднообъяснимы.
По жанру это философская с налётом абсурдистики и цинизма, «замаскированная» под плутовской роман. Герои повести – Кандид, его подруга Кунигунда и наставник Панглосс – колесят по всему обитаемом миру, присутствуя при сражениях Семилетней войны, взятии русскими Азова, Лиссабонском землетрясении, и даже посещают сказочную страну Эльдорадо.
Странствия героев служат автору поводом для того, чтобы высмеивать правительство, богословие, военное дело, литературу, искусство и метафизику, в особенности оптимиста Лейбница с его учением о том, что «бог не создал бы мира, если бы он не был лучшим из всех возможных». Эти слова перефразированы Вольтером как «всё к лучшему в этом лучшем из миров» и звучат саркастическим рефреном каждый раз, когда на долю героев выпадают новые бедствия.
Философские истоки
В первую очередь на «Кандида» Вольтера повлияла теория Лейбница-Вольфа, постановляющей, что всё существующее в мире должно быть обязательно согласовано между собой, а «все события неразрывно связаны в лучшем из возможных миров». Все злоключения, в которые был ввязан Кандид по итогу представляют из себя циклическую согласованность – можно сказать, что Вольтер изображает так называемый «эффект бумеранга». Например, эпизод, где после очередного кораблекрушения Кандид высматривает в море своего барана, которого вместе со всеми богатствами из страны Эльдорадо у него ранее украл голландский пират, в итоге пошедший на дно. Похожий эффект можно наблюдать и в моменте, когда орельоны хотели съесть Кандида с его напарником Какамбо, за то, что из ружья они подстрелили двух обезьян, которые были любовниками двух девушек. Однако дикари, не терпящие иезуитов, передумали это делать, когда выяснилось, что Кандид убил иезуитского барона Тундер-тен-Тронка.
Также Лейбниц-Вольф задавался вопросом о месте человека в «лучшем из миров». Он считал, что человеческая индивидуальность развивается от животной бессознательности к осознанию идеи мировой гармонии. Таким образом, человеческое бытие находится где-то между миром животным и миром возвышенным – миром абсолютного познания. Эта тема находит отражение в метафизических исканиях Вольтера – писатель пытался найти ту грань, где человек переходит в состояние существа способного мыслить, то есть, имеющего душу. Здесь он придерживается своего сенсуалистического аргумента – душа смертна, так как мышление (а душа = способность мыслить) исходит от способности ощущать, что притупляется с возрастом человека и совсем исчезает после его смерти.
Похожий дуализм в повести можно наблюдать в сопоставлении двух типов любви – caritas и cupiditas. Первый тип тяготеет к любви к Богу, то есть, любовь душевная, когда как второй тип представляет из себя любовь, которую принято считать прелюбодеянием. Предположительно сравниваются они так же, как душа и ощущения у Вольтера.
Похоть, то есть cupiditas, понижает человека до животной бессознательности, «недочеловека» неспособного мыслить, в то время как caritas возводит его в ранг «сверхчеловека» с совершенным сознанием. В «Кандиде» хорошим примером человека, тяготеющего именно к стороне ощущений, может быть сенатор Пококуранте, которого больше не прельщают прекрасные подлинники картин, висящих у него в доме – он говорит о них, как о мусоре. Так негативно высказываться об искусстве («но я не нахожу в них ничего хорошего») может только человек, никогда и не приближавшийся к пониманию души. В это же время он хвалит двух девушек, работающих у него в доме, что лишь подкрепляет его соотнесенность с животным миром: «Они довольно милые создания, – согласился сенатор. – Иногда я беру их к себе в постель».
Мировое зло
В повести ясно отображена контрастная картина мира, части которой, добро и зло, сталкиваются в лицах двух жизненных наставников Кандида – сперва Панглоса, философа-оптимиста, а затем Мартена, атеиста. Примечательно то, что два типа мировоззрения по смыслу соотносятся с композицией повести, которая представляет из себя диаметрально-противоположную конструкцию. Одним из сильнейших аргументов, открывающих путь к перемене мировоззрения Кандина, становится глава, в которой он попадает в страну Эльдорадо, поскольку с этого момента у героя появляется образец идеального социума, с которым он на подсознательном уровне будет сравнивать все последующие встречаемые ему общества.
Только теперь, имея в своем сознании пример «лучшего из миров», перенятая у Панглоса философия оптимизма, начнет развиваться в совершенно противоположную сторону, пока не достигнет осевого события, точки сознания Мартена в эпизоде, где Кандид прямым текстом отказывается от оптимизма: «О Панглос! – воскликнул Кандид. – Ты не предвидел этих гнусностей. Нет, отныне я навсегда отказываюсь от твоего оптимизма».
Такое развитие индивидуальности Кандида отвечает и двойственности понятия зла у самого Вольтера. В своей повести, особенно в её первой части, зло в большинстве случаев представлено как природного происхождения (кораблекрушение, землетрясение в Лиссабоне), которое постепенно трансформируется в зло социальное, отраженное и в аварской сожженной по вине кровожадных болгаров деревне, и в неграх, эксплуатируемых европейцами, и в докторе, убившем свою жену.
Расписывая в подробностях этот «театр войны», Вольтер как бы опровергает положение Лейбница-Вольфа о лучшем мире, ведь всё, включая и отречение Кандида от философии оптимизма, сводится к тому, что людской мир – худший из миров.
Фантастическое и гротескное
«Кандид» представляет из себя синтез гротескного и фантастического в том смысле, что все описываемые Вольтером человеческие мучения и наказания показываются им в таком преувеличенном ключе, что практически достигают точки фантастики.
Чтобы выявить это преувеличение, прежде всего стоит сказать, что у Вольтера ясно прослеживается традиция французского писателя Франсуа Рабле смешивания праздничного и материально-телесного начал. Например, акт сожжения еретиков с целью успокоить природный гнев и избавиться от землетрясения в 6 главе сам по себе уже строится на мифологизации духов и богов природы, в честь которых в древности люди проводили различные обряды и устраивали праздники. В этой же сцене можно наблюдать ещё одну характерную черту подобного синтеза – высечение главного героя в такт песнопениям и сожжение португальцев, не желавших есть сало цыпленка. На этом примере можно наблюдать, как Вольтер развивает тему того, что праздничное веселье, представленное в виде песнопений, примыкает к близкому ей по характеру мотиву пира. Знак отказа сожженных от поглощения пищи соотносится с отказом от высокой символичности, заключенного в акте принятия еды и питья, что, видимо, и стало причиной оскорбления жителей Лиссабона.
Ещё один признак вольтерского сочетания гротеска с фантастикой можно наблюдать в 5 главе, которую можно назвать эпизодом пира на костях, где Кандид и Панглос оплакивали тридцать тысяч погибших жителей Лиссабона под развалинами из-за землетрясения. Пир и здесь имеет важное значение, так как принятие пищи и питья было неотъемлемой частью сборищ по поминовению усопших. В данном случае герои «орошали хлеб слезами», что может указывать на совмещение чувственно-возвышенной (слезы) и материально-телесной (поглощение пищи) сторон.
Так, Вольтер здесь делает акцент на чрезвычайно абсурдных вещах, которые тяжело представить в реальной жизни обычному человеку, переводя свою гротескную манеру описаний в фантастическую плоскость, что также отражает его осмеяние абсурдности и неуместности философии позитивизма.
Автор статьи: Варвара Картушина
